Кульминацией берлинского фестиваля современного танца Tanz im August стала новая работа одного из лидеров европейской сцены — Анны Терезы де Керсмакер.

Сочинение французского композитора Жерара Гризе Vortex Temporum, объединившее на сцене семь танцовщиков (компания Rosas) и шесть музыкантов (ансамбль Ictus) — последний из серии проектов Анны Терезы де Керсмакер, в которых музыка интегрирована в хореографию, а музыканты и танцовщики находятся в постоянном контакте. Иногда даже кажется, что инструменты интересуют ее больше, чем артисты, а тишина и темнота представляют ценность не меньшую, чем звук и движение.

Во всяком случае, де Керсмакер может, как сделала в Partita 2 (трио для двух танцовщиков и скрипки), запросто выключить свет и заставить зрителей в темноте слушать живую музыку. Или, как в Vortex Temporum, не торопиться выводить танцовщиков на сцену вообще, поскольку процесс звукообразования и звукоизвлечения — из скрипки, рояля, виолончели, кларнета — у Жерара Гризе столь театрален, что его надо и слышать, и видеть. В финале первой части перформанса, к примеру, пианист Жан-Люк Плувье так артистично избивает рояль, выколачивая из него резко обрывающиеся истеричные созвучия, что уже один этот фрагмент тянет на отдельную трагикомичную акцию по разрушению «тела музыки».

Де Керсмакер и музыканты, руководимые дирижером Жорж-Эли Октором, соединяют звук и движение только в третьей части проекта. До этого они — врозь. Сначала на сцене только музыканты, а когда они уходят, танцовщики в полной тишине воспроизводят конструкцию только что отзвучавшей музыки хореографически. Эта серия разной интенсивности телесных колебаний, которые вспыхивают и затихают без всякой на то внешней причины, выглядит как постакустическая скульптура — как если бы звук исчез, а конструкция и траектория его движения в пространстве остались. Математика у де Керсмакер, как всегда, внезапно оборачивается поэзией. И в результате какой-нибудь абсолютно прозаической, даже рабочей процедуры. Вроде монтажной склейки на стыке второй и третьей частей, когда на сцене из семи танцовщиков остается только один и он никак не может уйти. Мечется вокруг рояля в какой-то лихорадке и внезапно, согнав со стула уже начавшего играть пианиста, начинает сам бешено лупить по клавишам. И так же внезапно отлетает от инструмента, но тело его долго не может успокоиться, сотрясаемое целой серией взволнованных, постепенно затихающих движений.

В третьей части музыка буквально «движется» по сцене кругами — вместе с роялем, который перемещают вместе с продолжающим на ходу играть пианистом и танцовщиками, которым попытка застыть на месте тоже не удается — звуковой волной их как будто сносит с одной части сцены на другую. В финале, когда музыканты уходят в самую глубину сцены, а из скрипки извлекается такой шуршащий звук, что кажется, песок из нее сыплется, на сцену после вспышки быстрых и сильных вращений у танцовщиков обрушивается вдруг такая тишина и такая темнота, что зрители теряются. На берлинском показе они минуты три не решались нарушить молчание аплодисментами, предполагая, что это такая часть перформанса. Зал замер, как будто его оглушили, в благоговении перед пустотой, из которой вся эта звуковая и телесная среда образовалась и в которой растворилась — как будто ничего и не было. В выращивании подобных моментов медитации Анне Терезе де Керсмакер нет равных — тут она на своей и абсолютно недосягаемой высоте. Не только как хореограф.