Париж, 1958 год. В «Гранд-Опера» в этот дневной час, как обычно, шли репетиции, но Лифарю в балетные классы заглядывать не хотелось, да и что он там теперь забыл? Отныне ни репертуар этого великого театра, ни подготовка танцовщиков, ни костюмы, ни декорации — все, чем совсем недавно он жил, больше его не касается.

Театр, особенно такой огромный, как Парижская Опера, — сложный, неподдающийся никакой логике организм. Вообще не ясно, как он функционирует и до сих пор не уничтожил себя интригами, подсиживанием, деспотизмом старших по отношению к младшим. Просто удивительно, что Лифарю — чужаку, эмигранту, — удалось здесь продержаться почти 35 лет. Пора и честь знать, выперли вас, дорогой маэстро, больше вы тут не нужны, Франция положит вам скромную пенсию за труды и не поминайте лихом.

Лифарь в "Икаре"

Он был Икаром, Орфеем, Зигфридом, Альбертом, властителем дум Парижа; теперь он никто и его завтра забудут.

Лиллан. За полчаса он должен добежать до ресторана, а путь неблизкий; машины у самого знаменитого танцовщика Франции Сержа Лифаря никогда не было, ее ему заменяли прославленные балетные ноги; кстати, серия фотографий этих самых ног еще недавно тоже украшала его кабинет, но, видно, и они не приглянулись новому директору.

Бегом пересекая знакомые парижские улицы, бульвары с цветущими каштанами, он почему-то вспоминал изуродованные болезнью ноги Вацлава Нижинского — распухшие, огромные, страшные. Как Серж завидовал когда-то легким ногам Нижинского, его кошачьему прыжку! И как тягостно все закончилось — бессмысленной улыбкой, мерным покачиванием головы, словно у китайского болванчика, — короче, домом для умалишенных! А ведь его родная сестра Бронислава Нижинская стала первым педагогом Сержа еще в далеком Киеве! Нижинская не любила Лифаря, сравнивала его с братом и кривила губы. Ну да бог с ней, она выпила из него немало крови, столько раз палки в колеса вставляла, лучше гнать подальше воспоминания о ней... Еще до войны Нижинская уехала в Америку да, кажется, так там и осталась: нюх крысы, чуявшей приближавшуюся катастрофу, у нее всегда был. Впрочем, зачем ее оговаривать! Если бы не Нижинская, Серж скорее всего уже лет 30 назад погиб бы где-нибудь в бою под Киевом, ведь все шло к этому.

В Le Dome, на бульваре Монпарнас, всегда битком, но зато как уютно: это странное сочетание дерева и витражей! Зря Лиллан выбрала это место: тут обычно можно встретить множество знакомых, хотя и меньше, чем до войны, конечно, когда сюда стекалась настоящая парижская богема — от Пикассо до Кокто. Лифарь вошел, и все официанты, включая шеф-повара, выскочили навстречу с поклоном — он здесь свой человек. К укромному столику у окна ему не нужно показывать дорогу, Серж издалека увидел хрупкую блондинку Лиллан, причесанную по довоенной моде, восхитительно стройную в свои 44 года, в чем-то серебристом, облегающе-струящемся; в ее красивой руке — неизменный мундштук, отучить Лиллан от курения совершенно невозможно, да и зачем? Лифарь даже не может сообразить, когда же, собственно, они познакомились — 10 лет назад, 15, а может, и все 20?

Графиня Лиллан Алефельд и Серж Лифарь

Такое чувство, что Лиллан была рядом всегда: Лифарь не припомнит ни единого своего спектакля за долгие годы, чтобы во втором ряду не сидела Лиллан, неизменно роскошно одетая и в бриллиантах, наверное, в чем же еще — Лифарь так и не стал знатоком женских украшений, вот Кокто упрекнул бы его за это. После спектакля букет Лиллан среди множества других узнать было проще простого: она всегда присылала охапку белых лилий в знак памяти своего любимого спектакля «Жизель», в котором Лифарь-Альберт появляется на сцене с букетиком именно белых лилий. Вон и сейчас на столике стоят в вазе белые лилии — приятно!

Что Серж знает об этой женщине? Она графиня, очень богата и обожает балет; Лифаря считает богом танца; несколько раз устраивала приемы в его честь в своей роскошной парижской квартире на набережной Сены. Лиллан умна и искушена в искусстве, о живописи с ней говорить одно удовольствие. По правде говоря, Лифаря подкупает еще и то, что тонкими чертами лица и серыми глазами графиня неуловимо напоминает ему его довоенную музу — Натали Палей, любовь его молодости.

Поцеловав руку Лиллан, Серж сел и не удержался от раздраженного вздоха: зачем с таким восхищением смотреть на него? Ведь он теперь никто, пенсионер... Весь Париж знает о его отставке, и Лиллан не исключение. Она предложила ему любимые сигареты Gitanes, положила свою изящную руку в кольцах на его ладонь, и он, как в музыку, погрузился в ее журчащий, успокаивающий голос... Ему послышалось? Лифарь вскинул крупную с проседью голову и впился глазами в раскрасневшееся, взволнованное лицо Лиллан. Что она пытается выговорить по-русски? Отчаянное смущение в ее серых глазах подсказывало, что ему не послышалось.

— Замуж меня ходить?

Вот что она сказала на его родном языке, и он сразу ее понял. Никаких вопросов о взаимной любви она ему не задавала и не требовала с него никаких клятв, просто призналась, что любила его всегда, с тех самых пор, как впервые увидела в 1938 году в «Икаре», когда он стремительно вылетел на сцену в своем белом костюме с крыльями, в высоко зашнурованных античных сандалиях и сразил сердце Лиллан.

Услышав столь откровенное признание, Лифарь испугался, заволновался, сразу стал много говорить. Сколько они гуляли в тот день по улицам Парижа — три часа, пять? Перешли на другой берег Сены, оказались на Монмартре. Про себя Лиллан поведала, что она шведка, ее настоящее имя Инга Лиза Нюмберг, она дочь богатого промышленника; возраст свой не скрывает: она моложе Лифаря на десять лет. Все ее браки и связи оказались неудачными: разошлась с мужем — датским графом Карлом Алефельдт-Лаурвигом, страстно влюбилась в наследника короля Непала, но он ее обманул; потом последовала долгая мучительная связь с сыном Матильды Кшесинской — светлейшим князем Владимиром Романовским-Крассинским. Собственно, с князем они расстались очень плохо, а вот с его матерью Лиллан была дружна долгие годы, и — вот сплетение судьбы! — именно Матильда в свое время привела Лиллан в театр смотреть Лифаря...

Серж Лифарь, Матильда Кшесинская, Наталья Макарова и супруга Сержа Лифаря графиня Лилиан Алефельд Лаурвиг. Париж. 1969

Лиллан сказала, что теперь она верит только в духовный союз. Услышав это, Лифарь резко ее перебил:

— А вот я не верю больше ни во что! И что нам делать?

Вскинув руку в элегантной лиловой перчатке, Лиллан поправила шляпу и взглянула ему в глаза:

— Давайте ждать. Время покажет...

Поначалу мысль о том, чтобы жениться на Лиллан, показалась Лифарю дикой. Он, 54-летний закоренелый холостяк, никогда не живший под одной крышей с женщиной, вдруг обзаведется супругой?

— Дайте мне испытательный срок, Лиллан. Боюсь, вам захочется бежать от меня!

Разве эта утонченная, красивая женщина разделит с ним тоску, которая никогда не закончится? После увольнения по утрам Серж бессмысленно смотрел в окно на встающее солнце — он привык просыпаться ни свет ни заря, но теперь ему никуда не нужно спешить, он вообще не понимает, зачем двигаются по циферблату стрелки, для чего приходит вечер, если это не вечер репетиции или спектакля! Ладно, надо все-таки из вежливости разок пригласить Лиллан в гости, ему есть чем ее развлечь — от Дягилева Сержу досталась уникальная коллекция живописи и книг, позже он и сам ее существенно пополнил.

Графиню Лиллан Алефельдт ждало настоящее потрясение: она отказывалась верить, что великий Лифарь, многолетний директор Парижской Оперы и ее главный солист, жил в гостинице! Графиня замялась перед входом в небольшой отель на улице д’Орсе и лукаво взглянула на Сержа, думая, что тот сейчас рассмеется и подтвердит, что разыгрывает ее. Однако породистое лицо Лифаря с крупными, скульптурными чертами сохраняло полнейшую невозмутимость. И вот он уже ведет растерянно семенившую за ним Лиллан в свой номер; лет 7 он здесь уже коротает, не меньше, — обычный трехкомнатный номер с тесноватой спальней, небольшой квадратной гостиной и кабинетом.

— И вы всегда так жили? — пролепетала графиня. Ей-то думалось, что она по меньшей мере окажется где-то вроде послевоенного замка давнего друга Лифаря — Пикассо: разве Серж менее велик, чем Пабло?

Серж Лифарь и Пабло Пикассо

Серж посмеивался над ее трогательным недоумением: ну а зачем ему квартира? Жены никогда не было, готовить он не умеет, на уборку времени нет, к интерьерам совершенно равнодушен, так же как и к вещам, разве что любит хорошие ботинки, чтобы ногам — его главному рабочему инструменту — было удобно. Все свои деньги он тратил на антикварные книги и картины, ни домами, ни яхтами, ни островами не обзавелся…

— Ну что, Лиллан, признайтесь — разочарованы, что поторопились? Вы ведь ничего не знаете обо мне, а главное, вы не знаете меня!

Она упрямо мотнула головой и принялась раскуривать сигарету в своем вечном мундштуке, наполняя комнату пряным ароматом дорогого табака.

— Я знаю, что вы из России…

Серж улыбнулся, потом вздохнул. Из Киева, если быть точным, он сбежал в Париж в 19 лет. Как об этом рассказать человеку, всю жизнь прожившему на Западе? Едва ли воображение этой милой, похожей на упрямую девочку женщины могло вместить фантасмагорию юности Лифаря.

...Революция застала его прилежным двенадцатилетним учеником киевской гимназии; семья Лифарь была не из бедных: его отец Михаил Яковлевич служил канцелярским чиновником в Департаменте водного и лесного хозяйства, мать Софья Васильевна была дочерью крупного землевладельца; рядом с Сережей росли еще два брата и сестра; все они, к счастью, после революции оказались за границей, правда, отцу впоследствии приходилось писать в советских анкетах: «детей нет», иначе его расстреляли бы.

12 военных насчитывалось в семье Лифарь, и Сергей мечтал стать 13-м. Впрочем, подростком он передумал в пользу музыки; в Киевскую консерваторию мальчика приняли легко, и будущее пианиста-виртуоза казалось близким и совершенно реальным. Все карты перепутала революция, после которой в Киеве началось что-то несусветное: власть за два года менялась 18 раз; город занимали то немцы, то гетман, следом пришли поляки, и на какое-то время Киев стал центром белого движения. Потом его оккупировали красные. Как объяснить Лиллан, что, например, означает реквизированная квартира?

Благополучие счастливой семьи Лифарь на Софийской площади разрушилось в одночасье, вместо 8 просторных комнат им оставили две тесные клетушки, где раньше располагалась прислуга. Дальше — хуже. В 1921 году белые снова оживились, и генерал Драгомиров решил бросить в бой пятьдесят воспитанников киевской гимназии, включая Лифаря, зачисленного в 34-й Сибирский полк. Мальчиков вывели на поле боя и почти сразу рядом с ними с чудовищным грохотом разорвался крупнокалиберный снаряд. Оглушенный взрывной волной, Серж оказался завален песком, сыпавшимся со всех сторон; правая рука была вся в крови. На этом война для Лифаря закончилась, но с ней навсегда рухнули и мечты стать пианистом.

— Ты голодал? — тихо спросила Лиллан, незаметно перейдя с ним на «ты», и Лифарь кивнул. Но это было наименьшее из зол: чекисты забрали деда, разорили родовую усадьбу; когда красноармейцы выводили лошадей, бабушка кинулась на солдат с кулаками, и ее сразил выстрел в упор.

...В балетную студию Брониславы Нижинской 16-летний Серж попал совершенно случайно: товарищ предложил зайти посмотреть, как танцует его сестра. Ученики в тот день танцевали под любимую Сержем прелюдию Шопена, он замер как вкопанный, не в состоянии оторвать глаз от этого чуда. Вся его любовь к музыке показалась в тот момент неказистой младшей сестренкой, отошедшей на второй план перед новой внезапной любовью. Танец... Танцевать. Служить этой божественной красоте. Это сейчас, вспоминая, Серж подбирает такие возвышенные слова, а там, в сером подвале студии, посреди разрухи и страха перед будущим охватывало чувство, будто он встретил ангелов... К горлу подступил комок, он так и простоял в оцепенении до последней минуты репетиции.

— Чего глазеешь? — недобро покосилась на него Нижинская. — Ты-то что здесь забыл?

На следующий день Лифарь прибежал в студию с просьбой взять его в ученики. Нижинская высмеяла его при всех, заявив, что в 16 лет балету учиться невозможно, — он упустил 10 лет.

— К тому же ты горбатый! — безжалостно заявила Бронислава, и бедный Сергей помчался на медосмотр, чтобы взять справку, что горба у него нет. Однако антипатию Нижинской перебороть было невозможно, и тогда Сергею посоветовали пойти в городскую студию для рабочих — туда принимали всех желающих; советская власть заставила высокомерную Нижинскую преподавать там бесплатно. Юный Лифарь стал ее самым нелюбимым, самым неспособным учеником; она обзывала его и бездарью, и косолапым медведем, и олухом, но он терпел. В 1921 году семья Нижинской бежала в Париж, и вскоре оттуда пришла телеграмма: «С. П. Дягилев просит для укомплектования своей труппы пять лучших учеников мадам Нижинской».

Лифарю, первый раз услышавшему тогда имя Дягилева, объяснили, что это антрепренер русского балета в Париже и от него там зависит все. Сергей тут же решил, что должен ехать в Париж во что бы то ни стало. С чего он это взял? Ведь его лично никто не приглашал, а совет бывшей студии Брониславы и не думал включать самого отстающего ученика в состав претендентов. И вдруг — удача: отказался один парень, испугавшись долгой непредсказуемой дороги. Чудом Лифарь влез на его место пятым; и вот они уже стоят перед воистину неразрешимой проблемой: как выбраться из запертого на все замки советского Киева?

Впоследствии Лифарю не раз предлагали сделать фильм о его юности, но он отказывался — даже десятки лет спустя было жутко вспоминать ужас тех месяцев. Отец, сразу одобривший план Сережи, нашел какого-то контрабандиста, и тот за немалые деньги помог выбраться из Киева в Варшаву. И вот холодная октябрьская ночь 1922 года, Лифарь, одетый в поношенную шинель, с винтовкой в руках, и с ним еще пятеро ребят трясутся на подводах в сторону границы, лошади пофыркивают, а сердце у Сережи уходит в пятки. Два километра всего оставалось до нейтральной зоны, когда их вдруг арестовали. Лифаря тогда чудом не расстреляли, вместо этого посадили в камеру, где лежали умирающие от тифа. Весь пол был буквально усеян вшами. Сергей решил, что единственное спасение — стоять. И простоял четыре дня и четыре ночи, в отчаянии подумывая, не выпрыгнуть ли из окна, — камера находилась на втором этаже.

— Одна мысль остановила меня: а что, если я переломаю ноги и останусь на всю жизнь калекой? Танцор без ног…

Вторая попытка оказалась удачной, и в конце концов он попал в Варшаву, откуда поездом добрался до Парижа. До сих пор Сержу вспоминаются глаза матери в минуту прощания, когда она благословила его и перекрестила дрожащей рукой. Больше он никогда не видел родителей, хотя письма худо-бедно доходили, но что расскажешь в письмах? Лифарь знал, что мать умерла от холеры в 1933 году, через год отец снова женился. Мать он пережил на 11 лет.

О Сергее Павловиче Дягилеве, создателе и вдохновителе Русских сезонов в Париже, 19-летний Серж Лифарь постоянно думал, еще не видя его в глаза. С чего, интересно, он взял, что Дягилев вообще заинтересуется им, маленьким, жалким и совершенно неопытным танцовщиком, каким он тогда явился в Париж? Нижинская, увидев Лифаря, в ужасе затрясла головой, вопрошая, зачем сюда явился этот бездарь? На второй же день в балетной студии был устроен экзамен новым ученикам. Дягилев оказался плотным, холеным, слегка седеющим человеком с живыми дерзкими глазами и очень энергичными движениями. Сам никогда не учившийся танцу, в балете он разбирался превосходно, а на таланты у него было абсолютное чутье.

Лифарь, Стравинский, Дягилев

— К станку! — услышал Лифарь и, весь мокрый от волнения, вцепился скользившей рукой в гладкую палку станка. Ноги заклинило, и третья позиция вышла, как у косолапого медведя. Ну а когда дело дошло до аллегро, Лифарь совсем стушевался, ему не давался даже простейший пируэт. Дягилев молча хмурился и вдруг, с яростью швырнув трость в стену, выскочил из зала. За ним следом кинулась бледная Нижинская. Баритон Дягилева раскатом гремел по всему коридору:

— Броня, вы обманули меня! Кого вы вызвали? Этих неучей? Самый маленький вообще никогда не занимался у станка. Отправляйте их немедленно обратно в Россию. Завтра же!

Лифарь, «самый маленький», до конца жизни не забыл злобного взгляда красной, растрепанной Нижинской, выбежавшей от Дягилева. Она просто испепелила Сержа этим взглядом:

— Убирайся отсюда, гаденыш, ну, живо! Никуда я тебя отправлять не буду, сам катись, куда хочешь, и не попадайся мне больше на глаза!

Под лестницей студии Лифарь рыдал с таким безнадежным, горьким отчаянием, что одной из учениц Нижинской — Нюсе Воробьевой — стало его жаль.

— Ну ты, хлюпик, давай показывай, что умеешь!

Оказалось, умел Лифарь куда больше, чем продемонстрировал Дягилеву.

Нюся начала заниматься с ним с шести утра до половины восьмого и с 11 вечера до полуночи. Поселился Лифарь, как собачонка, под лестницей, спал на своей единственной курточке, отчаянно голодал, таская иногда фрукты и овощи с рыночных прилавков. Поскольку появляться в студии Лифарю было запрещено, приходилось репетировать пируэты и прыжки на улице, что он и делал, выходя на театральную площадь после полуночи. Однажды вдруг услышал, что кто-то ему восторженно хлопает, и испуганно оглянулся. Перед ним стоял сам Дягилев. который не поверил своим глазам, узнав в парнишке того самого «бездарного воробушка».

— Ну-ка, еще давай!

И Лифарь не меньше часа прыгал и выделывал пируэты на освещенной фонарями пустой площади перед театром. Так его взяли в труппу...

Лиллан, наверное, кажется, что Серж сразу стал солистом? Как бы не так! Несколько лет пришлось отстоять в кордебалете, исполняя пустяковые роли типа мальчика с гармошкой в «Свадебке» Стравинского. Дягилев положил ему крошечное жалованье, которого едва хватило на то, чтобы снять 6-метровую конуру на улице Урс и 20 часов в сутки посвящать занятиям. В конце концов Дягилев решил, что Серж достоин того, чтобы получить нормальную балетную выучку, и отправил его за свой счет в Турин к последнему великому европейскому учителю старой школы Энрико Чеккетти, оказавшемуся злобным, свирепым старикашкой, который нещадно избивал Сержа своей отстукивающей такт палкой, так что неделями с тела не сходили синяки. Была адская боль и обида, и злость, и, честно говоря, хотелось плюнуть в лицо маэстро и уехать из Италии. Да куда же теперь деваться, ведь он в кабале!

Мало кто знает, какой страшной физической болью заплатил Лифарь за свой первый успех. Дягилев наконец доверил ему ведущую роль Борея в балете «Зефира и Флора», а там огромное количество прыжков, просто летать надо по сцене. Летящего Сержа задел в воздухе пируэт его партнерши Даниловой — и он камнем рухнул на сцену, вывихнув обе ступни. Об этом знал только врач. Ступни Лифаря вышли из суставов, и ногам был необходим полный покой в течение полутора месяцев. А премьера назначена, Дягилев надеется — пришлось выходить на сцену! Три раза за время спектакля ступни Лифаря выходили из суставов, и врачу приходилось их вправлять!

После премьеры балета Баланчина «Блудный сын» с Лифарем в главной партии Серж окончательно выбился в первые танцовщики, Дягилев в него поверил. Первый спектакль «Блудного сына» был незабываем, за дирижерским пультом стоял сам автор — Сергей Прокофьев, а Лифарь тогда впервые понял, что такое жить в танце; после окончания публика от восторга неистовствовала, его вызывали 75 раз, многие в зале плакали.

— А ведь я играл себя, свою жизнь, только сам я так никогда и не вернулся к отцу, — рассказывал Серж.

— Я почувствовала, что для тебя это очень личная тема, — тихо заметила Лиллан. — Помнишь, именно после «Блудного сына» я впервые пришла к тебе за кулисы? Ты был весь мокрый, лежал на кресле почти без сознания...

Лифарь кивнул, на самом деле он не помнил; его занимали собственные мысли... Едва ли Лиллан, не имевшая никакого отношения к танцу, понимает, что балет — это постоянное насилие над собой, преодоление, боль, сущий ад, в рай попадаешь только иногда, во время спектакля, да и то на мгновения. В гримерке уже понимаешь, что ты снова в аду — ноги распухли, пот льет градом, ты издыхаешь от усталости, не осталось никаких желаний, только дотащить бы тело до постели, гоня мысль, что завтра ровно в восемь утра нужно снова стоять у станка. Все балетные — рабы...

Привкус и соблазн свободы в театр неожиданно принес появившийся там Жан Кокто, он написал либретто к балету Дариуса Мийо «Голубой экспресс», и Дягилев сразу загорелся его ставить. Черт знает, что было в Кокто особенного — худой, жилистый, с ироничной улыбкой, вечно в черном. После одной из репетиций Кокто подмигнул Лифарю:

— Слушай, бежим отсюда! Тебе не осточертело их ублажать? Ты похож на дрессированного циркового медведя, ну разве что пограциознее!

Очертя голову Лифарь кинулся вслед за искусителем, и это были, возможно, самые счастливые две недели в его жизни. Дягилеву Серж соврал, что «заболела родственница под Парижем» и ему необходим отпуск. Никакой родственницы, понятно, не существовало и в помине, они с Кокто отправились в Марсель и бродили целый день по суетливому и шумному порту, наблюдая ленивую перебранку матросов. Кто-то подарил Кокто барабан, и он, страшно довольный, оглушительно бил в него до самого Парижа, а Лифарь помогал, выстукивая ногами чечетку. Внутри барабана оказался кокаин. Таким способом Кокто затоваривался им у своих марсельских приятелей.

Лифарь поначалу наотрез отказывался попробовать кокаин, а потом сдался, куда деваться? Счастье, что ему сразу стало плохо, иначе бросил бы балет и стал бы кокаинистом, как друг Жан. Зато алкоголь пошел прекрасно, Кокто таскал Сержа в знаменитое монпарнасское кафе La Rotonde, где собиралась парижская богема — и Пикассо, и Рэй, и Дюшан, и Модильяни, кого там только не было в те годы... Со временем Лифарь стал их любимой моделью, у него в архиве сохранились десятки портретных набросков, сделанных беззаботными гениями, всегда веселыми, всегда свободными и в любое время пьяными.

Ревность Дягилева оказалась страшной; увидев Лифаря после «отпуска» он пошел на него, как взбесившийся бык с налитыми кровью глазами. Завязалась драка, но более легкий Серж успешно уворачивался от ударов.

—Ты прошляешь весь свой талант! — орал Дягилев, и его полные красные губы тряслись от обиды и возмущения. — Я вывел тебя в солисты, скотина!

Все так. Мало того, что Дягилев вывел Лифаря в солисты, он заодно и положил на него глаз, они сходились и расходились, но до самого конца Дягилева не покидало чувство собственности по отношению к Лифарю, он стерег его, как цепной пес, хотел знать, что его танцовщик делает каждую секунду, и каждая секунда жизни Лифаря должна была принадлежать либо балету, либо Дягилеву лично. Если в театре теперь появлялся Кокто, Дягилев мог запросто запереть Лифаря в репетиционном классе, а ключ унести с собой.

Дягилев умер на руках Лифаря 19 августа 1929 года от тифа в любимой Венеции. Предчувствуя конец, он попросил Сержа вызвать из Парижа своих ангелов-хранителей — обожавших его Коко Шанель и ее подругу Мисю Серт, богачку, меценатку и музу многих музыкантов и художников. В их присутствии мечущийся в жару Дягилев взял с Лифаря слово, что тот «примет на себя весь балет в «Опере». Конечно, Серж обещал это умирающему другу, не сомневаясь, что никто никогда ему, 26-летнему мальчишке, «весь балет» не доверит.

Богачка Мися Серт была многолетней подругой Дягилева. Перед своей кончиной он в ее присутствии велел Лифарю «взять на себя весь балет в «Опера»

Но Лифарь ошибался. Дирекция, видимо, по просьбе самого Дягилева, подписала с Сержем контракт, согласно которому он становился главным балетмейстером, хореографом и солистом-исполнителем балетной труппы «Гранд-Опера». Звучит все это бесподобно красиво, и на пышном приеме в честь Лифаря в присутствии президента, министра культуры и 450 гостей произносились хвалебные речи, рекой лилось шампанское, казалось, впереди его ждет нескончаемый праздник… Какое заблуждение! Совсем скоро Серж обнаружил себя в террариуме, полном ядовитых змей, улыбчивых, милых и зверски талантливых. Когда три его примы — Анна Павлова, Ольга Спесивцева и Алиса Никитина — боролись за роль Жизели, мало того, что в их балетных туфлях оказывались булавки, а в репетиционном классе кто-то случайно проливал масло, и в самый горячий момент Павлова, например, подворачивала лодыжку.

Случались истории и поинтереснее: когда сам Лифарь должен был танцевать в «Жизели» со Спесивцевой, за час до спектакля выяснилось, что бесследно пропала из дома на бульваре Сен Жак престарелая мать Ольги. Вместо того чтобы готовиться к спектаклю, Лифарь названивал в полицию, рядом истерично рыдала Спесивцева. Серж умолял Ольгу взять себя в руки и выйти на сцену, она визгливо кричала, что знает, чьих это рук дело, и вцеплялась в волосы Павловой, единственной, кто мог заменить ее в этом спектакле. Лифарь бесился: ни одна партнерша не готова к выходу; кордебалетные хихикали, дирижер рвал на себе волосы — это было просто черт знает что! В итоге спектакль в тот день был сорван. Как выяснилось позже, свою мать Спесивцева сама заблаговременно сопроводила в кафе, чтобы сорвать Лифарю спектакль.

Все знали, что Спесивцева, хоть и на 10 лет старше Лифаря, сохла от любви к нему; красавица с лицом Мадонны и истеричным характером подкарауливала Сержа в углах театра, раздевалась перед ним и требовала, чтобы он ее «попробовал». Однажды на репетиции Лифарь стал танцевать па-де-де с Сюзанн Лорсиа. Стоявшая в сторонке Спесивцева внезапно пронзительно закричала и метнулась к открытому окну. Лифарь подскочил и успел схватить ее за руку, на помощь бросился и пианист. Они с трудом удерживали висящую над пустотой Ольгу, которая кусалась, царапалась и кричала. Во время последовавшей за этим двухмесячной депрессии Лифарю приходилось ежедневно являться к ней на дом с цветами и увещеваниями, иначе она обещала покончить с собой.

Как же он устал! На творчество, на его личное творчество, на постановку собственных балетов оставалось совсем мало сил и времени. За жесткие нововведения Лифаря в театре недолюбливали и давали это понять в самый неподходящий момент.

Например, он категорически запретил входить в зал после третьего звонка — всем опоздавшим возвращали билеты, поскольку его капризные примы жаловались, что зрители смотрят не на них, а на украшения опоздавших дам. Вечно опаздывавшие к началу Коко Шанель и Мися Серт теперь злились на Лифаря и вычеркнули его из списка своих друзей и гостей. То же самое сделала благоволившая раньше к Сержу Матильда Кшесинская, считавшая моветоном вход в зал до третьего звонка. Еще более непопулярным стал запрет Лифаря бросать на сцену цветы.

Лиллан вот тоже никак не могла взять в толк, к чему такой странный, «антитеатральный», удивлявший ее запрет. Серж объяснил, что часто поклонники подносят пышные букеты приглянувшимся юным девочкам из кордебалета, в то время как разъяренная прима может не удостоиться за весь вечер ни единого цветочка. Отыграется-то она на Лифаре, громко вопя на все артистические, что он разучился делать поддержки и оставил на ее теле синяки. Еще и доктора вызовет для пущей убедительности. И громким шепотом, так, чтобы все услышали, добавит, что Лифарь нынче прыгает как слон, отдавил ей все ноги, а вот Антон Долин чудо как хорош в прыжках, но его зажимают.

Чтобы управлять этим громадным террариумом под названием Опера Гарнье, надо родиться хитрым интриганом и манипулятором. Но эти качества напрочь отсутствовали у Лифаря. Дома, вернее, в очередном отеле, заменявшем ему кров, Серж принимался в сотый раз марать бумагу, составляя просьбу об увольнении с поста главного балетмейстера, и всякий раз рвал ее, понимая, что его тотчас отстранят и от главных партий.

Но неужели он жил только работой? Да нет, до сих пор еще ему иногда снилось воздушное, почти бесплотное видение, чья красота в свое время свела его с ума. В августе 1932 года они совершенно случайно столкнулись в Венеции, на могиле Дягилева, куда ежегодно наведывался Лифарь. Ее звали Натали Палей, и она тоже была из России — хрупкая, сероглазая, нежная и совершенно неземная. Серж почти не удивился, когда Натали призналась, что она княжна из дома Романовых, дочь дяди Николая II — Павла Александровича.

Впрочем, здесь, в Париже, все они просто беженцы, эмигранты. Кто, как не Лифарь, это понимал? К моменту их знакомства Натали была женой главы модного дома — Люсьена Лелонга. Ее хотелось опекать, носить на руках, охранять, и пока они недолго находились в Венеции, Лифарь отдался порыву, и она не возражала. Потом в Париже на всех спектаклях Натали сидела в первом ряду и пожирала его глазами.

Как, оказывается, прекрасно кормить голубей на парижских площадях, кто бы мог подумать! Или вместе прогуливаться по Монпарнасу, разглядывая новые картины художников; ощущать легчайшие удары кружевного зонтика Натали, когда она в чем-то с ним не соглашалась… Все наручные часы Лифаря давно лежали на дне Сены стараниями Палей. Как женщине не возненавидеть его часы и тот обреченный взгляд, который Серж так часто на них бросал! Они звали его обратно в тюрьму — так Натали прозвала театр. Репетиция! Совещание! Прогон! Ну а дальше все скучно: виноватый взгляд, отчаянный поцелуй и убегающие протяжными балетными прыжками знаменитые ноги Лифаря. Серж познакомил ее с Кокто, и случилось невероятное: не питающий интереса к женщинам Жан влюбился в Натали с первого взгляда и принялся со страстью вербовать в свой мир, собираясь в будущем снимать в своих фильмах.

Однажды зайдя к Кокто, Лифарь застал у него Натали, оба были под кайфом.

— Уходите, Серж, вы директор! — игриво воскликнула Натали.

— Директор, — издевательски вторил ей Кокто. — Но как танцует!

— Икар, вы не могли бы отсюда спланировать на соседнюю крышу? — произнесла Натали и соблазнительно улыбнулась.

Сорвав с окна Кокто черную бумагу, Лифарь распахнул настежь ставни, и в комнату ворвалось непрошеное солнце.

— Спланировать на соседнюю крышу, мадам? — у Сержа недобро раздулись ноздри. — А если вместе с вами?

Схватив Палей, как хватают сопротивляющуюся кошку, он одним прыжком оказался на плоской крыше (Кокто занимал последний этаж.) Мелькнула шальная мысль прыгнуть вниз вместе, но это будет так неэстетично! Насвистывая мелодию из «Икара», Лифарь поднял вопящую от ужаса Натали вверх на своих тренированных руках и методично, тщательно, выверенно, так что и покойный Дягилев не придрался бы, стал накручивать 32 фуэте. На крики примчался Кокто и... замер. Когда все было окончено и почти потерявшую сознание Палей Серж опустил на землю, Кокто возопил:

— Боже, это был великий фильм, великий кадр! Почему никто не снимал, черт дери! Как теперь я это повторю?

Серж Лифарь

Лифарь никогда не умел прощать обид, а с годами болезненная гордость стала и вовсе его напастью, поэтому он отказался от Палей и одновременно от дружбы с Кокто. Перед самой войной Серж узнал от общих знакомых, что Палей забеременела от Жана, но у нее случился выкидыш, и Кокто возненавидел ее за это. Вскоре она развелась с Лелонгом и навсегда уехала в Америку.

Время шло, и обиды продолжали копиться: на друзей, на неудавшуюся любовь, на подчиненных, на партнерш, на вечный дефицит времени, на свое тело, отказывающееся иногда подчиняться и устраивающее забастовки. Встаешь утром, а у тебя не гнется колено — начинающийся артрит от перегрузок. Или болят натруженные мышцы шеи, так что голову не повернешь. Вместо утреннего кофе и половины папиросы — его обычная норма! — нервный звонок массажисту. К восьмичасовому классу надо быть в форме.

Вдобавок ко всему грянула война. Париж сдали немцам без боя, и этот сразу опустевший, почерневший и ссутулившийся город вызвал в памяти его родной Киев времен лихолетья. Лифарь остался практически единственным, кто принимал решения за весь театр. Со всех сторон советовали свернуть репертуар, уехать, скрыться, не пустить немцев в культурное святилище Франции. К нему приходил давний друг, танцовщик Жан Трюэль, уговаривая бежать в Лондон.

— Я не предатель, — рявкнул Лифарь, — и не брошу своих танцовщиков на произвол судьбы!

Осенью 1942 года в Париж наведался фюрер; одной из целей его поездки было посетить балет. Серж хорошо запомнил страшный момент: живший неподалеку от театра, он видит сквозь приоткрытую занавеску, как автомобили нацистов съезжаются к театральной площади, а там — пусто, мертво — входные двери закрыты, света нет. Нацистов встречает объявление: «Сегодня спектакль отменен в связи с болезнью солиста». Каким-то образом Лифарю сошло это с рук. В другой раз его вызвали в приемную Геббельса с требованием подарить Гитлеру портрет Вагнера работы Ренуара, висящий в театре. Лифарь набрал в легкие воздуха, выдохнул, понимая, что ответ может стоить ему жизни, и произнес:

— Портрет господина Вагнера вписан в инвентарь театра и принадлежит Французской Республике.

Много лет спустя Лифарь признается своей жене Лиллан, что лучше бы тогда его убили в гестапо, чем вынести то оскорбительное, непереносимое унижение, которому подвергли его после войны. Бойцы французского Сопротивления забыли, скольких евреев спас Лифарь: он взял в труппу Жана Бабиле, Николя Штейна со всей семьей, других... Лифарю вменили в вину то, что он не закрыл театр и не уехал во время оккупации и, признав коллаборационистом, … приговорили к смерти.

Лиллан холодела, слушая рассказы мужа, как он был вынужден бежать от казни в Монте-Карло. Вместе с ним тогда собралась и вся его труппа. Морис Торез и Пабло Пикассо советовали другу вступить в компартию, это помогло бы, но какая компартия спасет человека, в свое время бежавшего от большевиков?

Осенью 1947 года все обвинения были сняты, и Лифарь вернулся обратно в «Гранд-Опера», но это был уже совершенно другой человек: постаревший, никому не доверявший, угрюмый и совершенно одинокий. Разлетелись и разъехались по миру бывшие друзья, а может, это он не желал ни с кем иметь больше дела. Лифарь торопился поставить свой новый балет — «Шота Руставели», срывался, кричал на танцоров, разве что не бил их палкой, как Энрико Чеккетти когда-то его самого. Почему-то Сержа не оставляло предчувствие близившегося конца.

Теперь Серж Лифарь никто, пенсионер... Весь Париж знает о его отставке

Сталин через посла СССР во Франции предложил Лифарю «взять в руки весь фронт советского балета». Разумеется, Лифарь наотрез отказался. И, наконец, в 1958 году случилось то, что случилось. Лифарь, взволнованный почти до слез, стоит в очереди на паспортный контроль в аэропорту Шарль-де-Голль и не верит своему счастью: впервые он летит на гастроли в СССР! Он поедет в Киев, навестит мачеху, могилы родителей...

Почему Лифаря не выпустили тогда в СССР, так и не разрешив двинуться дальше паспортного контроля, он не стал разбираться. Наутро Серж не смог встать с постели: впервые в жизни тело сковал радикулит, охвативший всю грудь, поясницу, живот. Массажист три часа бился над окаменевшим телом танцовщика, предлагал вызвать «скорую помощь». Через неделю последовал новый удар: Лифаря уволили из театра, объяснив это необходимостью «осовременить балетный репертуар». Из Сорбонны, где раз в неделю он читал историю танца, Лифарь уволился сам. О том, что у него вскоре после этого случился инфаркт, Лиллан узнала совершенно случайно, изучив его медицинскую карту.

…И все-таки любовь, преданность и такт графини Алефельдт спасли его. Через несколько месяцев после ее трогательного предложения пожениться Лифарь решился и повел ее к алтарю. Оттаивал он постепенно, поначалу упорно сопротивляясь ее нежным заботам, однако Лиллан сумела растопить его сердце, часами слушала рассказы про родину, про деревенскую усадьбу под Киевом, даже приобрела русский самовар. В Лозанне, куда в конце концов переехали супруги, Лиллан ввела традицию совсем по-русски ходить за грибами, они их сами чистили, жарили, наполняя дом знакомыми Сержу с детства запахами. Лиллан уговаривала мужа написать воспоминания, и он действительно выпустил несколько книг. Свою последнюю, «Мемуары Икара», Лифарь посвятил жене, надписав: «Графине Лиллан Алефельдт-Лаурвиг, золотому сердцу и чистой душе, моей духовной музе и преданному другу во всех обстоятельствах».

Графиня Лиллан Алефельдт стала женой Лифаря и его музой, ей Серж посвятил свои воспоминания

В 1961 году Серж и Лиллан все-таки посетили СССР, и Лифарь смог наконец поклониться могиле родителей.

Он дожил до 82 лет и умер в Лозанне 15 декабря 1986 года. В день его похорон в Париже, после отпевания в русской православной церкви великого танцовщика провезли на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа через весь город — так распорядился лично президент Франсуа Миттеран. Его вдова графиня Алефельдт умерла в 2008 году и завещала похоронить себя в одной могиле с мужем.