Пейзажная пьеса Натальи Николаенко и Евгении Шливко «Добрый вечер» открыла фестиваль современного театра и перформанса «Жизнь без огня в глубокой пещере», который стал результатом одноименного учебного курса. Перед тем как войти в пространство работы, зрители собрались в основном зале площадки «Культуры в городе», где Галина Мызникова (участница арт-группы ПРОВМЫЗА, куратор фестиваля) рассказала об исследованиях постдраматического театра, которые велись в рамках учебного курса, и обозначила контекст, окружающий работу Николаенко и Шливко, а именно теоретические и практические разработки формы пейзажной пьесы Гертруды Стайн, Хайнера Мюллера, Роберта Уилсона и других. По окончании речи ведущий открыл дверь во внутренний дворик, предоставляя зрителям возможность попасть на территорию «Доброго вечера».

Стайн, которая ввела понятие пейзажной пьесы, рассматривала пейзаж как визуальную композицию, способную претвориться в пьесу. В «Лекциях в Америке» она пишет: «У пейзажа свое построение… неподвижное, но всегда существующее на соотношениях: деревьев к холмам, холмов к полям, деревьев друг к другу, одной детали к любой другой детали»… Но пейзажное построение или пейзажная композиция во многом то же самое, что и такие культурные феномены, как литература, визуальные искусства, архитектура; то есть пейзаж — это не есть природа. Пейзаж — это способ смотрения, наложение точки зрения на природу. Наталья Николаенко и Евгения Шливко в определенном смысле переворачивают метафору, с помощью которой Гертруда Стайн мыслила пейзажную пьесу, и в пику ей говорят, что пейзаж — это не способ смотрения, а способ производства видимого, нивелируя, таким образом, вопрос о том, как это смотреть. Ведь, заступая на территорию «Доброго вечера», зритель оказывается в артистически заготовленном пространстве, которое формировалось с помощью тех самых соотношений, благодаря которым выстраивается пейзаж в глазах смотрящего. Но сам зритель при этом не может зафиксировать пейзаж, поскольку он окружен им. Таким образом, Николаенко и Шливко порывают с пейзажем как культурной формой и работают с конструированием естественного ландшафта, то есть тем, что обуславливает видимое вокруг смотрящего.

Объекты, участвующие в создании этого ландшафта, изъяты из своих привычных контекстов, если вообще можно говорить о привычном контексте камня, дивана, ковра, и оказываются пропущенными через так называемую «эстетическую функцию», присущую произведению искусства. Если сохранять верность мысли Яна Мукаржовского, введшего это понятие, то работа эстетической функции заключается в способности изолировать предметы, которых она коснулась. Из этого следует парадигматически важная способность «Доброго вечера» — все его элементы изначально равноправны и все являются объектами, включая людей. Их коснулась эта функция и разместила на одном уровне с шорохом железных листов, кусками рыб, камнями и светом лампочек.

Важной особенностью работы, которая определит дальнейшую структуру написания статьи, является наличие двух режимов ее существования: до прихода зрителей и во время их присутствия.

режим 1
участники: стол, серая ткань, камни разного размера, черная бумага, ковер, черная подушка, серое одеяло, диван, женщина, куски рыб, свет, гул

отношения: стол, покрытый серой плотной тканью, на которой разложены камни, некоторые из них обернуты черной бумагой, над столом — лампа Ильича, за столом — огромный ковер, натянутый между столбами навеса; в некотором отдалении диван, на котором лежит женщина, едва заметная из-под одеял, окутывающих ее, она освещена; рядом с диваном труба, чья полость подсвечивается изнутри, за ней лестница, под которой лежат части крупной рыбы: голова, хвост, туловище, на ступеньках разложены головы маленьких рыб, это пространство тоже подсвечено; на склоне есть нора, из которой доносится гул, она светится изнутри.

режим 2
участники: те же, мужчина, зрители, шланг, дополнительные звуки.

Первый режим для всех, кроме создателей работы, существует виртуально, как фон, с которым всегда можно соотнестись, вытесняя в воображении соседей-зрителей, одномоментно наводнивших пространство дворика и радикально изменивших своим присутствием заготовленный ландшафт. Само это вторжение крайне любопытно, потому что имеет сразу несколько эффектов, которые мы постараемся рассмотреть. Приход зрителей в преобразованный художниками двор подобен гегелевскому пониманию появления человека с его негативностью в безвременном и неизменном пространстве природы. Так и тут (конечно, менее драматично) первый режим, режим существования тотальной инсталляции, мира с определенной логикой, в котором, кажется, возможно равнозначное сосуществование объектов, человека, света, звука, с приходом зрителей сменяется вторым режимом, который преломляет пространство, обращая его в ситуацию. «Ситуации начинаются, когда происходит всеобщее отслеживание (происходящего), и они прекращаются, когда уходит его предпоследний участник» (Goffman E. Behaviour in public spaces, 1966). Вместе со зрителями в пейзажную структуру вошла пустота, образованная ожиданием явления, движения, метаморфозы. Зрители встали так, чтобы видеть склон, с которого раздавался хруст веток. Это ожидание и размыло толщу пространства, которое будто бы обвалилось, как проваливается асфальт, когда грунтовые воды под ним размывают землю. В контексте этой де-драматизованной пьесы ожидание зримо, перемещение внимания зримо, постепенно становится зрима и динамичная/колеблющаяся (вследствие этого) иерархизация элементов ландшафта пьесы: в разное время как частным, так и коллективным усилием внимания выделяются все новые объекты, движения, сцены, производя буквально тектонические изменения ландшафта. Таким образом, мы не можем отрешиться от того факта, что компонентами работы являются психологические и социальные особенности зрителей, драматургия внимания, поведения и социальной ситуации.

Но, как бы то ни было, тотальная инсталляция Николаенко и Шливко не подразумевала вторжения, как лунные моря не подразумевали кораблей. Именно эта несостыковка и позволяет помыслить место во времени: актуально присутствует режим 2, виртуально — 1. Однако тут важно сделать замечание и ввести нулевой режим, который бы отвечал за еще один виртуальный пласт произведения-места, а именно за его «вписанность» в пространство действующего галерейного дворика как места сборов вполне определенного сообщества, места, сформированного иными событиями, иными способами. Возможно, у него есть даже некоторые конвенции, что кладет в копилку остранения свою копейку. В частности, оно в общем-то подразумевает коммуникацию. Разумеется, во время пьесы этот виртуальный пласт памяти существует только для тех, кто прежде бывал в этом месте или как-то соотносится с постоянно присутствующим здесь сообществом. Так, возвращаясь к начальному тезису о возможности помыслить место во времени, приходим к тому, что пьеса, будучи накрепко связана с локацией, существует на пересечении актуального и виртуальных образов места, каждый из которых существует по своей логике, то есть появляется возможность причудливого синтезирования миров. Причем один из миров, а именно тот, который мы назвали первым режимом существования «Доброго вечера», за счет логики, уравнивающей людей с шорохом, вкрадчиво напоминает о горизонте пост-антропоцентричного ландшафта, куда на экскурсию приходят люди.