Дмитрий Ренанский о важнейшей балетной премьере десятилетия.

1.
«Такой гигантской, такой совершенной выставки, такого продуманного программного высказывания у нас еще не было никогда» — первые впечатления от екатеринбургской «Пахиты» Сергея Вихарева, Павла Гершензона, Юрия Красавина и Вячеслава Самодурова исчерпывающе резюмируются характеристикой, которую десять лет назад Екатерина Дёготь дала на страницах OpenSpace.ru «Альтернативной истории искусств» Ильи и Эмилии Кабаковых.

Да, «Пахита» — не вполне выставка, но уж точно нечто большее, чем просто балетный спектакль. Это грандиозный кураторский проект, значение и смыслы которого выходят далеко за узкоцеховые рамки: посвященный антропологии балетного жанра, он будет интересен (и насущен) широкому кругу интеллектуалов и просто думающих зрителей. Это изощренный концептуалистский tour de force (сопровождаемый, как и положено, подводящим фундаментальную теоретическую базу каталогом) — но одновременно и далекое от всякого снобизма представление, полнокровное зрелище, захватывающее шоу, парадоксальным образом заточенное под зрительский успех: давно ли мы видели, чтобы поднятие занавеса перед каждым из трех актов сопровождалось взрывом аплодисментов? Руководителям претендующих на лидерство отечественных музыкальных театров впору кусать локти, завидуя амбициозному екатеринбургскому директору Андрею Шишкину, а кураторам столичных форумов — восхищаться интуицией петербургского «Дягилев P.S.», включившего спектакль в программу фестиваля-2018 еще задолго до выпуска премьеры.

2.
Обманывающая ожидания, сбивающая инерцию линейного восприятия и выстроенная как череда coup de théâtre (ударов под дых (фр.)), драматургия «Пахиты» напоминает о хрестоматийной максиме из театрального букваря: спектакль — это система перемен. Три акта плюс Grand Pas «Пахиты» соответствуют четырем эпохам и четырем моделям художественного мышления.

Первый акт — «балет XIX века», «старое искусство»: действие подлинника Петипа разворачивается в условной Испании, екатеринбургской постановки — в пространстве гравюры XIX века, в «Испании» Гюстава Доре (сценография — Альона Пикалова). В финале первого акта, когда место танцовщиков в одно мгновение занимает стаффаж, в «логике перемен» спектакля возникает еще один важный референс: игрушечный «бумажный театр» для домашних представлений на столе, услада театралов XVIII—XIX веков, стандартный «комплект поставки» которой открывал широкий простор для игры фантазии с миниатюрной коробкой сцены, декорациями, задниками, кулисами и, конечно, с картонными фигурками «актеров».

Так почему бы не поиграть с «Пахитой»?

Второй акт — 1920-е, «новое искусство», сеанс немого кино под живой аккомпанемент тапера (виртуозная и с чисто музыкальной, и с актерской точки зрения работа пианиста Германа Мархасина). Искаженные пропорции павильона напоминают о дизайне «Кабинета доктора Калигари» — и это отнюдь не просто культурологический стеб, но красивая гипотеза: язык «великого немого» как прямой наследник пантомимы балетного театра XIX века.

Третий акт — современность, «новейшее искусство», юмореска на злобу дня: драмбалет, причем не столько почтенный жанр как таковой, сколько недавние отечественные попытки его эксгумации, показанные в подчеркнуто сниженном изводе (эпизод, где Пахита со сдавленным криком «Папа!» узнает в герое теленовостей отца, вполне мог бы украсить какой-нибудь ситком средней руки). «Театр жизненных соответствий» возникает здесь как дешевая изнанка, как бэкстейдж, как эрзац того высокого искусства, к которому устремлен финал спектакля.

И, наконец, Grand Pas classique: стерильное пространство абстракции, ледяное совершенство художественного идеала, модернистская «чистая форма».

«…Все, что вы видите, кажется вам какой-то метафорой, но на самом деле это не значит ровным счетом ничего», — говорилось в бурлескном монологе из «La Maison de Mezzo-Prezzo», третьей части «Impressing the Czar» Уильяма Форсайта.

«It is a tale / Told by an idiot, full of sound and fury / Signifying nothing»: реплику из финала шекспировского «Макбета», украшающую задник Grand Pas classique, вполне можно было бы заменить на другую классическую цитату, из «Литературы и кинематографа» Шкловского, — про то, что «искусство — не надпись, а узор».

3.
Летом 2008 года в пространстве конструктивистского «Гаража» с дотошностью кинематографического павильона были выстроены декорации музея современного искусства, где демонстрировались работы Ильи Кабакова и вымышленных художников Шарля Розенталя и Игоря Спивака. «Альтернативная история искусств» была инсталляцией о музее в музее, но одновременно — и авторским размышлением о путях эволюции искусства. «Мы хотели представить, что было бы без этого радикального отказа от традиции, от прошлого, если бы развитие искусства учло достижения авангарда, но не стало бы отказываться от тех приятных и замечательных вещей, которые были в XIX веке», — комментировал свой замысел Кабаков.

4.
«Художник говорит нам: я вам сейчас покажу не собственно пейзаж, но живописное изображение разных способов изобразить некий пейзаж, в надежде, что их гармоническое совмещение передаст этот пейзаж таким, каким я хотел бы, чтобы вы его увидели».

(Владимир Набоков, «Подлинная жизнь Себастьяна Найта»)

«Пахита» Вихарева/Гершензона/Красавина/Самодурова — первая за последние годы балетная премьера, ставшая не локально-цеховым, не гламурно-светским, но, прежде всего, художественным событием.

5.
Ключевую роль в обретении сложности и многомерности повествования в «Пахите» играет музыка Юрия Красавина — кокетливо названную в афише «свободной транскрипцией», ее можно поставить в один ряд с такими шедеврами recomposition, как «Пульчинелла» Игоря Стравинского или «Зимний путь Шуберта» Ханса Цендера. В эпоху, когда «мировые премьеры» вульгарных балетных мелодрам идут на столичных сценах почти сплошь под аккомпанемент несостоятельной графомании, работа Красавина впечатляет, в первую очередь, объективным профессиональным мастерством, ручной выделкой, métier, каллиграфией, безукоризненной отточенностью письма. Это очень остроумное произведение — и отнюдь не только за счет спрятанных то тут, то там пасхалок, адресованных как профессионалам (прошитый через всю партитуру целотонный звукоряд), так и широкой публике (аллюзии на «Веселых ребят» Дунаевского). Масштабы оперативного авторского вмешательства в подлинник Эдуара Дельдевеза и Людвига Минкуса варьируются от акта к акту. В экспозиции присутствие Красавина кажется минимальным — но только на первый взгляд: когда под руками занятого микрохирургией композитора безоблачное пространство «Пахиты» начинает размываться, искривляться и оплывать, покрываясь атональной и додекафонной рябью, когда в струнный оркестр родом из «Аполлона Мусагета» вклиниваются джазовый саксофон, кафешантанный аккордеон и цирковой ксилофон, эти интервенции производят такой же сильный эффект, как если бы на картине правоверного художника-реалиста XIX века вдруг проступили абстрактные вставки — или если бы невиннейший натюрморт оказался покрыт колотыми ранами в духе Лучо Фонтаны. Композитор последователен в своем желании выйти за пределы двухмерного звукового холста, соответствующего всем канонам и штампам «плохой балетной музыки»: неразрывно связанные друг с другом нежность и ирония, на которых замешена «Пахита» Красавина, порождают историческую, стилевую, культурную глубину и смысловой объем партитуры. Авторское начало наиболее активно в экспрессионистском втором акте, в полной гармонии со сценическим текстом переписанном для оркестра с фортепиано obligato, — хотя не менее тонко Красавин работает и в финале «Пахиты», обращаясь с оригиналом Минкуса как с реди-мейдом. Возможность расслышать все содержательные слои сложно устроенной партитуры — заслуга музыкального руководителя спектакля Федора Леднева, под управлением которого екатеринбургский оркестр звучал так умно, осмысленно и проартикулированно, как никогда еще в последние сезоны.

6.
О чем екатеринбургская «Пахита»?

О структуре балетного спектакля второй половины XIX века, о том, как, закончив рассказывать story, он мог перейти наконец к главному — то есть собственно к танцам.

О различных способах наррации в балетном театре — авторы постановки не изменили в оригинальном либретто Петипа ни единого хода.

О том, как, пережив модернистскую и постмодернистскую революции, может выглядеть сегодня многоактный «сюжетный» спектакль в балете.

О том, что именно является истинным предметом балетного жанра, — то есть о танцевальном языке.

Об эволюции мышления застрельщиков «реконструкторской революции» в балетном театре, о дистанции, пройденной авторами легендарной мариинской «Спящей красавицы» до уральской «Пахиты»: сегодня реставрация художественного опыта XIX века для них не самоцель — она существует не сама по себе, не в историко-культурном вакууме, но в контексте нашего знания об искусстве ХХ и XXI веков.

И, наконец, о взрослении искусства, путь которого повторяет драматургия «Пахиты» (и творческая биография ее авторов): от мимесиса — к абстракции, от копирования, изображения, подражания — к анализу, саморефлексии, антропологии.

7.
«Драматические критики не знают музыки, музыкальные — слепы, архитекторы ничего не читают, профессора театральных школ пишут с чудовищными грамматическими ошибками и совсем не ставят запятых, писательница ненавидит “Черный квадрат” за то, что он черный, а ей больше нравится фисташковый, “балетные” не знают и не понимают вообще ничего. Здесь никто не ощущает культуру как единое и непрерывное пространство», — сетовал в 2006 году Павел Гершензон в беседе с Дмитрием Черняковым.

Семью годами ранее, в 1999-м, самые содержательные отзывы на «Спящую красавицу» принадлежали не балетным, а художественным критикам — Екатерине Андреевой, Аркадию Ипполитову и Кире Долининой.

Выглядящая очередной отчаянной попыткой перевода балетного театра из профессионального гетто в пространство большой культуры, «Пахита» Вихарева/Гершензона/Красавина/Самодурова — первая за последние десятилетия премьера российской танцевальной сцены, ставшая не локально-цеховым, не гламурно-светским, но, прежде всего, художественным событием. С годами ее значение для новейшей истории отечественного театра будет только расти.